ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Конечно, в русской «поэтической табели о рангах» Федор Тютчев не может претендовать на титул «солнце русской поэзии», но с утверждением, что он является величайшим русским поэтом – спорить бессмысленно. А каково отношение к нему немецких читателей? Вообще, они слышали о таком имени? Он ведь прожил на родине Гёте и Шиллера несколько десятилетий.

У простого немца на слуху, как мне показалось, всего два русских имени: Толстой и Достоевский. И всё! Что касается славистов, то они досконально изучили в русской литературе всё, что только можно, и некуда ступить для диссертации – всё «схвачено». А вот Тютчеву Германия (это тоже большая отдельная тема) много дала: он одно время приятельствовал с Генрихом Гейне, увлекался лекциями Шеллинга. Пушкин уловил влияние Шеллинга на творчество Тютчева, и дал стихам общее название «Стихотворения, присланные из Германии», разумеется, не только из соображений географии. В Германии (кроме нечаянно сожжённой тетради со стихами) Тютчевым создано 128 стихотворений, поэтических шедевров. Теперь уже трудно представить, что именно те стихотворения, которые признаны вершинами русской пейзажной лирики, некогда любимцы школьных хрестоматий, такие как «Весенняя гроза» («Люблю грозу в начале мая»), «Весенние воды» («Ещё в полях белеет снег…»), «Зима недаром злится…» были написаны под впечатлением южнонемецких ландшафтов. Известный долгое время как «певец русской природы», поэт в Германии написал «Осенний вечер» («Есть в светлости осенних вечеров…»), «О чём ты воешь, ветр ночной?» и «Утро в горах» («Лазурь небесная смеётся…»). В Мюнхене были написаны знаменитые философские стихотворения «Silentium» и «Тени сизые смесились…», над которыми плакал Лев Толстой.

Известно, что Тютчев, проживший 20 лет в Европе, отличался особенным, весьма своеобразным славянофильством, будучи при этом мало религиозным человеком (в контексте своего времени). Европа, Россия, нерелигиозность – как это всё сочетается в этом необыкновенном человеке и что бы Вы могли об этом рассказать?

Тютчев в Английском клубе спорил с Чаадаевым до хрипоты, так что однажды швейцар прибежал их разнимать, решив, что подрались господа.

Славянофильство Тютчева, просветившегося знанием у источника света, от самой Европы, казалось Петру Яковлевичу Чаадаеву (известному западнику) аберрацией ума. Тютчев доказывал оппоненту, что Россия – особый мир, с высшим политическим и духовным призванием, с особым долготерпением. Долготерпению он в 1855 году посвятил знаменитые стихи: «Эти бедные селенья, / Эта скудная природа – / Край родной долготерпенья, / Край ты русского народа!».

Позднее у Достоевского в «Дневнике писателя», мы найдем, с одной стороны, ту же проповедь смирения внутри общества, а с другой – проповедь государственности на международной арене. В особенности начиная с сороковых годов, Тютчевым овладела идея объединения западных и южных славян (включая по вере Грецию) под эгидой России с образованием Греко-славянской империи, границы которой он определил фантастическим образом: «От Невы до Черногорья, от Карпатов за Урал». Перед Россией неизбежно должен был преклониться Запад, «гордый взор иноплеменный».

Дальше – лучше. Тютчев в своих «панславистских» стихах в буквальном смысле переходит все границы. В самом деле, какую широту, щедрость, размах, и, в то же время, завоевательный пафос наблюдаем мы в его стихотворении «Русская география»:

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…

Тремя столицами такой державы названы: «Москва и град Петров, и Константинов град». Град Петров – это Рим, религиозный центр православия, «законной империи Востока». Тютчев, человек большого стиля и размаха, выстроил такую утопию, до которой не додумался ни один панславист, ибо в основе его построений лежит идея translatio imperii – одна из главных идей средневековой историософии, возводимая к видениям пророка Даниила, данной в труде Августина «О граде Божьем». «Империя не умирает… Она только переходила из рук в руки» – писал Тютчев в трактате «Россия и Запад».

А мне, в связи с имперскими иллюзиями Тютчева, вспоминается королевский астролог Елизаветы английской Джон Ди, загадочный современник Нострадамуса. Джон Ди (помимо многих научных достижений) ввёл в употребление термин «Британская империя» и разработал концепцию особых прав Англии на завоевание мира и доминирования в нём. Согласно Ди, империя – это Англия и её колонии. Он полагал, что у Англии особые права со времён сотворения мира (то есть, когда Англии не было), и сопоставлял Англию с идеалом «мистического универсального града». Сравним с высказыванием Тютчева: «Вселенская Монархия – это Империя. А империя существовала вечно. Она только переходила из рук в руки». Выходит, именно Джон Ди воспитал в англичанах чувство особого превосходства над остальным человечеством, имперское чувство «гражданина мира». Таким образом, перефразируя Тютчева, получаем:

Умом британцев не понять,
И футом общим не измерить,
У них особенная стать:
В британцев можно только верить.

Джон Ди выполнял иногда тайные поручения Елизаветы, и свои послания королеве подписывал шифром «007», подобно будущему Джеймсу Бонду.

Как Вы считаете, актуальна ли сейчас, в постиндустриальную и постмодернистскую эпоху, когда серьезное, искреннее слово вызывает у толпы в лучшем случае насмешку, а в худшем – безразличие, тонкая лирика Тютчева? Нынче читатель вполне готов, встретив в тексте выражение «Я люблю Вас», узнать, что герой говорит о своей пассии с позиции кулинара… Где в таком дезориентированном мире место Федора Ивановича Тютчева?

На Ваш вопрос ответил Афанасий Фет, который, кстати, как и Тютчев, прослыл не только умницей, но и остроумцем и в остроумии уступал разве что Тютчеву (уступал ли? Лев Толстой обожал обоих не только как поэтов, но и как блестящих собеседников). Так вот, Фет написал на книжке стихотворений Тютчева, вышедшей в 51 году:

Вот наш патент на благородство,
Его вручает нам поэт;
Здесь духа мощного господство,
Здесь утонченной жизни цвет.

Но муза, правду соблюдая,
Глядит: а на весах у ней
Вот эта книжка небольшая
Томов премногих тяжелей.

Я надеюсь, что зыряне (кто такие?) и чукчи не будут оскорблены стихами Фета. Тютчев, о котором мы с Вами сейчас говорим, и есть наш патент на благородство. А что касается дезориентированного мира, то, да, на льдинах лавр не расцветет. Тютчев – сложный поэт. Его отношение к земному существованию как к некоему спектаклю (провидение действует, «как великий артист») восходит к философии Гераклита и Платона. Он трансформирует эту философию (и философию немецких романтиков) в образ тотального лицедейства. Темы многих его стихотворных произведений – о бренности земного бытия, о тайне вечности, об отстранённости наблюдателя «весёлых зрелищ», временно посетившего «сей мир» и пожелавшего оттолкнуть наконец от себя «всё пошлое и ложное», остановить мгновение: О время, погоди! Нет нужды определять, какому времени Тютчев больше подходит, ибо как сказал другой поэт спустя столетие, «что ни век, то век железный, но дымится сад чудесный».

Некие важные для России (а, возможно, и для Большой истории) события политического характера стали фактом биографии Тютчева, в частности Крымская война. Мне известно, что Вы много занимались Тютчевым и даже написали большой очерк о нём в рамках какой-то неизданной Вами книги. И что интересовались «тайными» делами Тютчева. Правда ли, что канцлер Александр Горчаков не без участия Тютчева вернул Родине проигранный в Русско-турецкой войне Крым?

Книга, в которой я большое внимание уделила «берлинскому» Тютчеву, и самом деле осталась неизданной в одном из разорившихся издательств, каковых сейчас немало.

Что до Крымской войны, то Тютчев с отчаянием большого личного горя пережил драматические события Крымской войны 1853 – 55 года.

Его постигли разочарования, поскольку военные действия разворачивались бездарно и неумело. Он написал Эрнестине Фёдоровне, что не может отделаться от ощущения человека, запертого в карете, которая «катится» по наклонной плоскости» и вдруг замечающего, что «на козлах нет кучера». Его беспокоило равнодушие большого света к судьбоносной войне: «Бьюсь об заклад, что если произойдёт конец света, то найдутся люди, которые этого не заметят».

Между тем, чиновник по особым поручениям в 53 году был отослан в Берлин и Париж с тем, чтобы по-прежнему влиять на западную прессу.

Рональд Лэйн исследовал дипломатические письма и донесения, касающиеся Тютчева, опубликовал их в статье «Заграничная поездка Тютчева в 1853 году». Статья могла бы послужить основой для политического триллера, причём высокого класса. Там дана изумительная переписка дипломатов с разговорами о Тютчеве. Так, например, французский посол в Петербурге маркиз де Кастельбажак в депеше министру иностранных дел Франции Тувенелю сообщил, что русское правительство послало в Берлин и Париж «незадачливого дипломата», «литератора и педанта» Тютчева с поручением поработать с западными журналистами. Дипломат советует: «Как ни ничтожна опасность, которую может представлять для нас этот пустой мечтатель, прикажите всё же взять г-на Тютчева под наблюдение». Тувенель ответил Кастельбажаку:

«Я взял на заметку г-на Тютчева, о котором мне сообщил также г-н Мустье из Берлина, и завтра же обращу на него внимание полиции». То есть за Тютчевым шпионили! Правда, Кастельбажак вдруг решил смягчить своё донесение и послал Тувенелю ещё письмо: «Вы правильно поступили, поручив полиции наблюдать за г-ном Тютчевым. Однако этот человек ни в коей мере не враждебен ни собственно Франции, ни западным идеям вообще. В этом отношении он совсем не похож на русского».

Согласно донесениям, Россия купила берлинскую газету «Kreuzzeitung», она стала «органом пророссийской и антифранцузской партии», в ней объявились прорусские статьи именно тогда, когда Тютчев находился в Берлине. Вот Вам и «двойное бытие» нашего поэта. Однако же любопытно наблюдать, как «хитроумные» дипломаты силятся рассуждать о Тютчеве, суетятся, учуяв (звериным чутьём) его неординарность. Но учуяв эту неординарность, переходят на пренебрежительный тон, дабы прикрыть своё непонимание агента, столь не похожего на агента. И агента ли, в самом деле?

Между тем, война приближалась к своему трагическому концу. Когда произошло падение Севастополя, родные, опасаясь за здоровье Тютчева, не решались ему об этом сообщить. Наконец, всё же пришлось сказать Тютчеву правду, которую он предугадал и две недели тому назад написал: «Уж не кровь ли ворон чует Севастопольских вестей?»

«Из его глаз тихо катились крупные слёзы», – вспоминала Анна Фёдоровна.

Оскорблённый до глубины души бездарным и трусливым поведением Николая I, на которого возлагал когда-то надежды, он обрушил на него возмущённые стихи, в которых вынес ему приговор и подвёл черту «тридцатилетнему режиму глупости, развращённости и злоупотреблений»:

Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, –
Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.

В письме к Эрнестине Фёдоровне поэт назвал Николая I «неудавшимся императором Востока». Больше всего Тютчева возмутила поддержка Запада, и в частности Англии и Франции, – Турции, а также поддержка западной печати, «которая так лживо и бешено протуречила» и героическую защиту Севастополя сравнивала со свирепым животным: «оно так свирепо, что, когда на него нападают, оно защищается» (?!).

В самый разгар осады Севастополя, 19 февраля 1855 года, умер император Николай Павлович, согласно официальной версии, от простуды. В тяжелейших условиях неизбежного поражения воцарился его сын – Александр II.

В 1870 году, через четырнадцать лет после «войны прохвостов и кретинов», по определению Тютчева, канцлер Александр Горчаков добился возвращения Чёрного моря, и Горчаков во многом действовал под влиянием и даже под нажимом Тютчева, который встречался с канцлером еженедельно для деловых разговоров. Пигарёв считал своего прадеда причастным к политической «кухне» Горчакова и что именно ему принадлежала заслуга возвращения Чёрного моря. Полагают ещё, что поэт состоял «серым кардиналом» при канцлере, писал за него политические статьи и постоянно принуждал, подталкивал к действию, считая его недостаточно поворотливым в мыслях и поступках. Итак, в 1870 году Горчаков обнародовал декларацию о расторжении 14-й статьи Парижского мирного договора 1856 года, ограничившего права России на Чёрном море. Тютчев посвятил Горчакову восторженные стихи. И не только посвятил, но записал их собственной рукой в письме к Горчакову:

Да, вы сдержали Ваше слово:
Не двинув пушки, ни рубля,
В свои права вступает снова
Родная русская земля.

И нам завещанное море
Опять свободною волной,
О кратком позабыв позоре,
Лобзает берег свой родной.

Это было первое (и, пожалуй, последнее) преднамеренно написанное посвящение с целью вручения высокопоставленному лицу! Однако не забудем, что канцлер был приятелем Тютчева, так что в таком контексте подношение «на случай» превращается в посвящение, о котором многие из нас мечтают.

Стихотворение отмечено датой: «19 октября» – пушкинским днём Лицея, который свято чтил последний лицеист Горчаков, переживший всех до единого своих товарищей. (Кому ж из нас последний день Лицея торжествовать придётся одному?). Возможно, дата, поставленная Тютчевым, – случайное совпадение, а может, Тютчев отметил для себя тот факт, что Пушкин каждый год посвящал лицейской дате стихи, но давно уже не посвящал, поскольку давно, сорок три года, уже не было его в живых? Быть может, и пожелал – вместо Пушкина – сделать Горчакову ещё и лицейский подарок, подписав: «19 октября»? Впрочем, это всё мои предположения (напомню: Тютчеву принадлежат знаменитые строки на смерть Пушкина: «Тебя ж, как первую любовь России сердце не забудет!»)

Ах, это Черное море! И это столь тяжко доставшее море, стоившее горьких слёз – в буквальном смысле – так запросто, бездумно отдано спустя столетие тем, кто Крыма и не просил. Но что самое удивительное, никто не замышляет его возвращения, никому нет дела до тютчевских слёз. Но быть может, я дилетантски рассуждаю о большой политике (тем более что не видела документов, подписанных Хрущёвым, а в Крыму тем временем бродят слухи, что ничего не подписано), не зная всех подводных течений? Однако же не исключено, что некоторые дела России по большому счёту по-прежнему волнуют только Тютчева. А и в самом деле, если не Тютчев, то кто же тогда? В 1872 году, будучи больным человеком, он сказал: «…я всё-таки, по своему неисправимому легкомыслию, по-прежнему не могу не интересоваться всем, что происходит в мире, словно мне не предстоит вскоре его покинуть».

В стихотворении Тютчева «Цицерон» речь идёт о человеке, который лишь на первый взгляд – как судно под парусом, целиком зависящее от ветра. Но если наступит штиль, то, искусно используя определенные комбинации воздушных течений, можно плыть дальше. Собственно говоря, в начале стихотворения Цицерон ещё не до конца осознаёт, что он истинный избранник судьбы, на том лишь основании, что ему довелось посетить сей мир. Ему кажется, что он опоздал, что ключевые моменты истории уже позади, и он прощается с «закатом звезды» римской славы: «Я поздно встал – и на дороге / Застигнут ночью Рима был!» Тютчев перефразировал слова Цицерона: «… мне горько, что на дорогу жизни вышел я слишком поздно и что ночь республики наступила прежде, чем я успел завершить свой путь». Однако уже во второй строфе стихотворения он произносит настоящий гимн «неприкрашенному факту существования» человека в этом мире:

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали все благие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был –
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!

Фёдор Иванович Тютчев умер в Царском Селе 15 июля 1873 года и похоронен на Новодевичьем кладбище в Петербурге на Московском проспекте позади здания бывшего Новодевичьего монастыря. Причиной смерти был удар (инсульт). Ещё в декабре 1872 году он утратил свободу движения левой рукой и ощутил резкое ухудшение зрения, его одолевали мучительные головные боли. После второго удара 11 мая он долго не приходил в сознание и, казалось, умер. Однако он всё же пришёл в себя и еле слышным голосом спросил: «Какие свежие политические новости?».

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>